Kритика Аристотелем

учения Платона об идеях.

Аристотель (384-322 г. до н.э.) родился в г. Стагире. Он происходит из старинной семьи врачей. Около 20 лет он провел в академии, руководимой Платоном. После этого несколько лет он был воспитателем легендарного Александра Македонского. С 335 года возглавил созданную им в Афинах философскую школу (Ликей). “Подобно своему ученику, Аристотель – Александр Македонский греческой философии – энциклопедически собрал и обобщил весь научный опыт Греции[17]. Он сочетал колоссальные способности наблюдателя-натуралиста, исследователя фактов … с гениальностью основоположника логики как науки”[18].

Ниже мы будем рассматривать теорию Аристотеля не в полном объеме (что само по себе могло бы послужить темой для не одного исследования), но лишь в той мере, в которой это необходимо для показания несходства взглядов его и Платона.

В своей “Метафизике” Аристотель подверг критике положения учения своего учителя о независимости понятий от вещей по бытию. Аристотель там же указывает и на источник этой ложной мысли: “к учению об эйдосах[19]пришли те, кто был убежден в истинности взглядов Гераклита, согласно которым все чувственно воспринимаемое постоянно течет; так что если и есть знание и разумение чего-то, то помимо чувственно воспринимаемого должны существовать другие сущности (physeis), постоянно пребывающие, ибо в текучем знания не бывает”[20]. Но кроме указания исторического источника учения об идеях, Аристотель развивает критику учения Платона об идеях и выдвигает в качестве альтернативы этому учению собственное учение об отношении чувственных вещей к понятиям.

Возражения Аристотеля против учения Платона об идеях могут быть сведены в основном к четырем, а именно:

  • предположение Платона об идеях как самостоятельном бытии, отделенном от существования чувственных вещей, бесполезно как для познания этих вещей, так и для объяснения их бытия: “они[21] ничего не дают … для познания всех остальных вещей (они ведь и не сущности этих вещей, иначе они находились бы в них)”[22];
  • постулируемый Платоном мир идей бесполезен не только для познания, но и для чувственного существования вещей: “…какое же значение имеют эйдосы для чувственно воспринимаемых вещей – для вечных либо для возникающих и преходящих. Дело в том, что они для этих вещей не причина движения или какого-либо изменения. А с другой стороны, они ничего не дают … для бытия (раз они не находятся в причастных им вещах). …Вместе с тем все остальное не может происходить из эйдосов ни в одном из обычных значений “из”. Говорить же, что они “образцы” и что все остальное им причастно, – значит пустословить и говорить поэтическими иносказаниями. В самом деле, что же это такое, что действует, взирая на идеи? Ведь можно и быть, и становиться сходным с чем угодно, не подражая образцу”[23]. И у Платона, и у пифагорейцев[24] слово “причастны” вовсе не дает строгого и вразумительного определения отношения между двумя мирами, а является скорее метафорой, что Аристотеля не удовлетворяет (кроме того, такое определение, по его мнению, просто невозможно, так как идеи не есть непосредственные сущности вещей: “… следует, по-видимому, считать невозможным, чтобы отдельно друг от друга существовали сущность и то, сущностью чего она есть; как могут поэтому идеи, если они есть сущности вещей, существовать отдельно от них?”[25]);
  • третье возражение Аристотеля по поводу платоновской теории идей основывается на рассмотрении учения Платона о логических отношениях идей, а именно (1) логических отношений между самими идеями и (2) отношений между идеями и чувственными вещами:
  • логическое отношение идей есть отношение общих идей к идеям частным. При этом, как считает Платон, общее – сущность частного. Но положение об отношении общих идей к частным и положение о субстанциональности идей, по мнению Аристотеля, друг другу противоречат: согласно гипотезе Платона, выходит, будто одна и та же идея может одновременно быть и субстанцией, и несубстанцией: субстанцией, так как, будучи по отношению к подчиненной ей частной идее более общей, она имеется налицо или отображается в этой частной идее как сущность; несубстанцией – по отношению к более высокой идее, которая и есть ее субстанция: “далее, согласно предположению, на основании которого мы признаем существование идей, должны быть эйдосы не только сущностей, но и многого иного (в самом деле, и мысль едина не только касательно сущностей, но и относительно всего другого; и имеются знания не только о сущности, но и об ином; и получается у них несметное число других подобных [выводов]); между тем по необходимости и согласно учениям об эйдосах, раз возможна причастность эйдосам, то должны существовать идеи только сущностей, ибо причастность им не может быть привходящей, а каждая вещь должна быть причастна эйдосу постольку, поскольку он не сказывается о субстрате[26] (я имею в виду, например, если нечто причастно самому-по-себе-двойному, то оно причастно и вечному, но привходящим образом, ибо для двойного быть вечным – это нечто привходящее). Итак, эйдосы были бы только сущностью[27]. Однако и здесь, [в мире чувственно воспринимаемого], и там, [в мире идей], сущность означает одно и то же. Иначе какой еще смысл имеет утверждение, что есть что-то помимо окружающих нас вещей – единое во многом? Если же идеи и причастные им вещи принадлежат к одному и тому же виду, то будет нечто общее им (в самом деле, почему для преходящих двоек и двоек, хотя и многих, но вечных, существо их как двоек в большей степени одно и то же, чем для самой-по-себе двойки и какой-нибудь отдельной двойки?). Если же вид для идей и причастных к ним вещей не один и тот же, то у них, надо полагать, только имя общее, и это было бы похоже на то, как если бы кто называл человеком и Каллия, и кусок дерева, не увидев между ними ничего общего.”[28]

“А если мы допустим, что хотя общие определения в других отношениях и соответствуют эйдосам, например, самому-по-себе-кругу – “плоская фигура” и прочие части определения, но должно еще добавлять, что есть то, [идея чего она есть], то надо проследить, не оказалось ли это совсем бессодержательным. В самом деле, к чему это должно добавляться? К “середине”, или к “плоскости”, или ко всем частям [“круга”]? Ведь все, что входит в [охватываемую определением] сущность – это идеи, например, “живое существо” и “двуногое”. А кроме того, ясно, что “само-по-себе” должно наподобие “плоскости” быть некоей сущностью (physis), которая будет как род содержаться во всех эйдосах”[29];

  • по мнению Аристотеля, Платон, впутывается также и в противоречие также и в своем учении об отношении между областью чувственных вещей и областью идей: он признает, что вещи чувственного мира заключают в себя нечто общее для них. Но общее – как общее – не может быть простой составной частью отдельных вещей. Отсюда Платон выводит, будто общее образует вполне особый мир, отделенный от мира чувственных вещей и совершенно самобытный. Итак, отдельно существуют и вещь, и ее идея. Но мир вещей – отображение мира идей, поэтому между каждой отдельной вещью и ее идеей существовать нечто сходное и общее для них обеих. И если по отношению к миру чувственных вещей необходимо допустить отдельный от него и самобытный мир идей, то точно так же по отношению к тому общему, что имеется между миром вещей и миром идей, должен быть допущен – в качестве вполне самобытного – новый мир идей. Это будет уже второй мир идей, возвышающийся одинаково и над первым миром идей, и над миром отдельный чувственных вещей. Но между этим новым, или вторым, миром идей, с одной стороны, а также первым миром идей и миром чувственных вещей – с другой, в свою очередь существует общее. И если в силу сходства мира вещей с первым миром идей оказалось необходимым предположить второй мир идей, то на том же основании – в силу сходства второго мира идей с первым, а также с миром чувственных вещей – необходимо предположить существование особого общего между ними, т.е. существование третьего мира идей. При последовательном развитии этой аргументации пришлось бы прийти к выводу, что над областью чувственных вещей высится не один-единственный самобытный мир идей, а бесчисленное множество таких миров[30].
  • четвертое возражение Аристотеля против теории идей Платона состоит в указании того, что эта теория не дает и не может дать объяснения важному свойству вещей чувственного мира – их движению, возникновению, становлению и гибели. Так как, по Платону, идеи образуют особый, совершенно отдельный, замкнутый мир сущностей, то не представляется возможным указать причины непрерывно происходящих в чувственном мире изменения и движения: “… однако если эйдосы и существуют, то вещи, им причастные, все же не возникли бы, если бы не было того, что приводило бы их в движение. С другой стороны, возникает многое другое, например, дом и кольцо, для которых, как мы утверждаем, эйдосов не существует[31]. Поэтому ясно, что и все остальное может быть и возникать по таким же причинам, как и только что указанные вещи”[32].

Основной причиной трудностей, который испытывает платонова теория идей, состоит, по мнению Аристотеля, в абсолютном обособлении общего от единичного и в противопоставлении их друг другу: “они[33] в одно и то же время объявляют идей общими сущностями, а с другой – отдельно существующими и принадлежащими к единичному. А то, что это невозможно, у нас было разобрано ранее. Причина того, почему те, кто обозначает идеи как общие сущности, связали и то и другое в одно, следующая: они не отождествляли эти сущности с чувственно воспринимаемым; по их мнению, все единичное в мире чувственно воспринимаемого течет и у него нет ничего постоянного, а общее существует помимо него и есть нечто иное. Как мы говорили раньше, повод к этому дал Сократ своими определениями, но он во всяком случае общее не отделял от единичного. И он правильно рассудил, не отделив их. Это ясно из существа дела: ведь, с одной стороны, без общего нельзя получить знания, а с другой – отделение общего от единичного приводит к затруднениям относительно идей. Между тем сторонники идей, считая, что если должны быть какие-то сущности помимо чувственно воспринимаемых и текучих, то они необходимо существуют отдельно, никаких других указать не могли, а представили как отдельно существующие сказываемые как общее, так что получалось, что сущности общин и единичные почти одной и той же природы. Таким образом, это трудность, которая сама по себе, как она есть, присуща излагаемому взгляду”[34].

Согласно теории Аристотеля, бытием обладают не идеи, как полагали сторонники теории идей (Платон и его последователи), а отдельные единичные вещи. Само же понятие сущности выражает эту единичность. “Класс естественных вещей включает в себя, с одной стороны, сущности, а с другой – их действия и претерпевания (под сущностями я разумею простые тела, как-то: огонь, землю и рядоположные им тела, а также все, что из них состоит, – живые существа, небесные светила, а равно и части их. Все они называются сущностями потому, что они не сказываются о субстрате, но все остальное сказывается о них; под действиями и претерпеваниями – движения … тел …, их изменения и взаимные превращения“[35]. Сущность должна быть в самом предмете, а не вне его, т.е. сущность и предмет составляют для Аристотеля диалектическое единство.

Понятие сущности более полно раскрывается через понятия формы и материи (заметим, что учение о форме и материи составляет один из важнейших разделов аристотелевой философии).

Говоря, что “материя близка к сущности и в известном отношении есть сущность”[36], Аристотель характеризует ее как нечто неопределенное: “А под материей я разумею то, что само по себе не обозначается ни как суть вещи (ti), ни как что-то количественное, ни как что-либо другое, чем определено сущее”[37].

Свою определенность материальные вещи получают благодаря форме: “Формой я называю суть бытия каждой вещи и ее первую сущность”[38]. Форма у Аристотеля – это не платонова идея, пребывающая в своем собственном мире вне единичных вещей, а нечто, что пребывает в самих вещах и характеризует их. Однако сама форма реализуется только в соединении с материей. Противоположность материи и формы по Аристотелю небезусловна. Медь есть материя по отношению к шару, который из нее отливается, но та же медь – форма по отношению к физическим элементам, соединение которых, по Аристотелю, составляет медь. Следовательно, сущностью можно считать, по Аристотелю, в одном смысле материю, в другом смысле – форму и в третьем – единство материи и формы. “И субстрат есть сущность: в одном смысле это материя (я разумею здесь под материей то, что, не будучи определенным нечто в действительности, таково в возможности), в другом – существо (logos), или форм – то, что как определенное сущее может быть отделено [только] мысленно, а третье – это то, что состоит из материи и формы, что одно только подвержено возникновению и уничтожению и безусловно существует отдельно, ибо из сущностей, выраженных в определении, одни существуют отдельно, а другие нет”[39].

Положение Аристотеля о том, что в материальных вещах материя и форма неотделимы друг от друга, о том, что отделение материи от формы есть напрасный труд: “…бесполезно сводить все указанным выше образом [к форме] и устранять материю; ведь в некоторых случаях, можно сказать, эта вот форма имеется в этой вот материи или эти вот вещи в таком-то состоянии”[40], несомненно, диалектично. В то же время Аристотель в ряде положений отрывает форму от материи, и дело здесь не только в том, что он отводит форме активную роль в развитии материальных вещей, но и в свойственном ему стремлении толковать форму как логически предшествующую материи. В конечном итоге это приводит Аристотеля к идеалистическому выводу о существовании высшей формы, лишенной материального субстрата и “чистой” в своей идеальности (“необходимо, чтобы существовала некая вечная неподвижная сущность”[41]), которую уже нельзя рассматривать как материю или как возможность более высокой формы. Такая предельная форма есть перводвигатель, или бог, пребывающий вне мира. Вышесказанное дает основания классифицировать теорию Аристотеля как объективный идеализм.

 

Join Us On Telegram @rubyskynews

Apply any time of year for Internships/ Scholarships